Неточные совпадения
Еще военный все-таки кажет из себя,
а как наденет фрачишку —
ну точно муха с подрезанными крыльями.
Городничий. Что, Анна Андреевна?
а? Думала ли ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство!
Ну, признайся откровенно: тебе и во сне не виделось — просто из какой-нибудь городничихи и вдруг; фу-ты, канальство! с
каким дьяволом породнилась!
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство,
как корове седло!
Ну, брат, нет, до этого еще далека песня. Тут и почище тебя есть,
а до сих пор еще не генералы.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот…
Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Артемий Филиппович (Луке Лукичу).Страшно просто.
А отчего, и сам не знаешь.
А мы даже и не в мундирах.
Ну что,
как проспится да в Петербург махнет донесение? (Уходит в задумчивости вместе с смотрителем училищ, произнеся:)Прощайте, сударыня!
Анна Андреевна.
Ну вот видишь, дура,
ну вот видишь: из-за тебя, этакой дряни, гость изволил стоять на коленях;
а ты вдруг вбежала
как сумасшедшая.
Ну вот, право, стоит, чтобы я нарочно отказала: ты недостойна такого счастия.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется!
А ведь
какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его.
Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего,
а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Анна Андреевна.
Ну, скажите, пожалуйста:
ну, не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась,
как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку,
а вы вот
как со мною поступили!
Я раз слушал его:
ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах — еще ничего,
а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось.
Анна Андреевна.
Ну вот, уж целый час дожидаемся,
а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада!
как нарочно, ни души!
как будто бы вымерло все.
Городничий.
Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только,
а мужа и поминай
как звали. Ты, душа моя, обращалась с ним так свободно,
как будто с каким-нибудь Добчинским.
«
Ну, так скажите барину,
Что виноватый спрятался».
—
А завтра
как? Забыли вы
Агапа неповинного?
— Уж будто вы не знаете,
Как ссоры деревенские
Выходят? К муженьку
Сестра гостить приехала,
У ней коты разбилися.
«Дай башмаки Оленушке,
Жена!» — сказал Филипп.
А я не вдруг ответила.
Корчагу подымала я,
Такая тяга: вымолвить
Я слова не могла.
Филипп Ильич прогневался,
Пождал, пока поставила
Корчагу на шесток,
Да хлоп меня в висок!
«
Ну, благо ты приехала,
И так походишь!» — молвила
Другая, незамужняя
Филиппова сестра.
«
А статских не желаете?»
—
Ну, вот еще со статскими! —
(Однако взяли — дешево! —
Какого-то сановника
За брюхо с бочку винную
И за семнадцать звезд.)
Купец — со всем почтением,
Что любо, тем и потчует
(С Лубянки — первый вор!) —
Спустил по сотне Блюхера,
Архимандрита Фотия,
Разбойника Сипко,
Сбыл книги: «Шут Балакирев»
И «Английский милорд»…
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли платить не можете,
Работайте!» —
А в чем твоя
Работа? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
—
Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что немец нас поймал!
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль:
а ну,
как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать,
какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
—
Ну,
а в недрах земли
как?
Она наступала на человека прямо,
как будто говорила:
а ну, посмотрим, покоришь ли ты меня? — и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой «прорве», что «покорить» ее можно.
— Все занимается хозяйством. Вот именно в затоне, — сказал Катавасов. —
А нам в городе, кроме Сербской войны, ничего не видно.
Ну,
как мой приятель относится? Верно, что-нибудь не
как люди?
— Куда ж торопиться? Посидим.
Как ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой.
Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде:
а мы пошатаемся, пошатаемся.
―
Ну,
как же!
Ну, князь Чеченский, известный.
Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз,
а швейцар наш… ты знаешь, Василий?
Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «
ну что, Василий, кто да кто приехал?
А шлюпики есть?»
А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
—
Ну, Агафья Михайловна, — сказал ей Степан Аркадьич, целуя кончики своих пухлых пальцев, —
какой полоток у вас,
какой травничок!…
А что, не пора ли, Костя? — прибавил он.
—
А ты очень испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь больше страшно,
как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб.
А как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь…
Ну, иди к ним.
А то после ванны здесь всегда жарко и пар…
—
Ну,
а ты что делал? — спросила она, глядя ему в глаза, что-то особенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы не помешать ему всё рассказать, она скрыла свое внимание и с одобрительной улыбкой слушала его рассказ о том,
как он провел вечер.
—
А, и вы тут, — сказала она, увидав его. —
Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор
как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь.
Ну, расскажите же мне про нее.
—
Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо,
как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть,
как у двенадцатилетней девочки, —
а придешь и ты к нам. Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
—
Ну, хорошо,
а я велю подчистить здесь. Здесь грязно и воняет, я думаю. Маша! убери здесь, — с трудом сказал больной. — Да
как уберешь, сама уйди, — прибавил он, вопросительно глядя на брата.
—
А это сестра в белом атласе?
Ну, слушай,
как рявкнет дьякон: «да боится своего мужа».
—
Ну как не грех не прислать сказать! Давно ли?
А я вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин»,
а мне и в голову не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты.
А то я бы зашел.
Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. —
Как не грех не дать знать! — повторил он.
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали,
как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви,
ну они вынули по копейке и дали.
А на что — они сами не знают.
—
Ну, кто ж направо, кто налево? — спросил Степан Аркадьич. — Направо шире, идите вы вдвоем,
а я налево, — беззаботно
как будто сказал он.
—
Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, — сказала Кити мужу, после того
как она с ребенком у груди спокойно уселась на привычном месте. — Я очень рада.
А то это меня уже начинало огорчать. Ты говорил, что ничего к нему не чувствуешь.
— Что ты! Вздор
какой! Это ее манера….
Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо.
Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно,
как будто я должен знать.
А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
—
Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу,
а такие,
как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
—
Ну да,
а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не считая, если ему не отдают даром,
как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стòит пятьсот рублей чистыми деньгами,
а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
— Отжившее-то отжившее,
а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли. Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое,
а всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика,
а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. —
Ну,
а ваше хозяйство
как?
—
Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он,
как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент,
а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками;
а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
—
Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй,
а всё не чужие.
Ну, выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
— Да что же интересного? Все они довольны,
как медные гроши; всех победили.
Ну,
а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил,
а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
— Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right. [всё в порядке.] Она поймет.
А впрочем, скажите ей, будьте добры, что я назначен членом комиссии соединенного…
Ну, да она поймет! Знаете, les petites misères de la vie humaine, [маленькие неприятности человеческой жизни,] —
как бы извиняясь, обратился он к княгине. —
А Мягкая-то, не Лиза,
а Бибиш, посылает-таки тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам говорил?
—
Ну,
а как здоровье старухи? надеюсь, что не тиф?
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это видите ли
как: двое садятся на лавку. Это пассажиры.
А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются.
Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
—
Ну,
а захотел бы ты сейчас променяться с Сергей Иванычем? — сказала Кити. — Захотел бы ты делать это общее дело и любить этот заданный урок,
как он, и только?
—
Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч,
а наш хозяин мужик,
как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно,
как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…
—
Как же решили, едете?
Ну,
а со мной что хотите делать?
— Но ей всё нужно подробно. Съезди, если не устала, мой друг.
Ну, тебе карету подаст Кондратий,
а я еду в комитет. Опять буду обедать не один, — продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. — Ты не поверишь,
как я привык…
—
Ну, и почему-то Анна Павловна сказала, что он не хочет оттого, что вы тут. Разумеется, это было некстати, но из-за этого, из-за вас вышла ссора.
А вы знаете,
как эти больные раздражительны.
Он сделался бледен
как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню
какую… Да, батюшка, видал я много,
как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне;
а кажется, я ее любил
как отец…
ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
— «
А как неравно напоешь себе горе?» — «
Ну что ж? где не будет лучше, там будет хуже,
а от худа до добра опять недалеко».
— Вижу, Азамат, что тебе больно понравилась эта лошадь;
а не видать тебе ее
как своего затылка!
Ну, скажи, что бы ты дал тому, кто тебе ее подарил бы?..